2.3.Людмила Николаевна Глебова
Людмила Николаевна Глебова (1917–1990) – младшая сестра Т.Н. Глебовой.
С детства проявляла интерес к изобразительному искусству, посещала мастерскую П.Н. Филонова, в его дневниках есть упоминание о ней.
Унаследовала от матери интерес к вокалу, имела прекрасный голос. Училась в Ленинградской консерватории (1937–1939) по классу органа у И.А. Браудо, в скульптурной художественной школе при Ленинградской Академии художеств, параллельно посещала студию ЛОСХа (1939–1941). Школа, которую она прошла в довоенные годы, позволила ей впоследствии работать в качестве реставратора по скульптуре на восстановлении дворцовых пригородов Ленинграда (Ораниенбаум), художником-декоратором в кукольном театре и художником оформителем в ряде организаций Ленинграда.
Органичными для нее были знание и интерес к литературе. На протяжении всей жизни она писала стихи, занималась переводом прозы европейских авторов. В 1946–1948 гг. состояла на учете Ленинградского Горкома писателей (Профессиональная группа писателей при Месткоме Ленинградской писательской организации). Все это говорит о владении ею на профессиональном уровне целым рядом творческих профессий. В 1985 г. стала хранителем творческих наследий не только произведений своей сестры, но и части творческого наследия ее мужа В.В. Стерлигова, и всего, что хранилось в их квартире в Петергофе, в частности, семейных реликвий дворянского рода Глебовых, к которому она принадлежала.
Из дневника Людмилы Глебовой:
«… Я бывала в обществе художников и писателей у моей сестры. Помню, как одна компания, смеясь, слушала, как я им пела:
«Андалузская ночь горяча, горяча,
В этой ночи и страсть и безумье,
Так что даже спадает с крутого плеча
От биения сердца мантилья.
Ни родных у меня, ни друзей у меня,
Старый муж только день считает,
Он ругает меня, истезает меня,
Даже в церковь одну не пускает,
Но урвусь как-нибудь, убегу от него,
И пойду к францисканцу монаху,
И о том, что томит наболевшую грудь,
Я ему расскажу всё без страху.
И мне любо смотреть, сквозь решётку ресниц
Как глаза старика разгорятся.
И он будет молить, чтоб его полюбить,
Полюбить и грехи все простятся
Чу, я слышу шаги, мой идальго идёт,
Тот, кого так безумно люблю я.
Пойдёт он ко мне, к нему брошусь на грудь,
И не будет конца поцелуям».
Бог его знает, кто меня выучил этой песне, не совсем подходящей для столь раннего возраста, да и не очень я понимала, мне кажется, что пела, но мне очень нравилось, как принимала её моя взрослая публика…»
(Л.Н. Глебова цитирует городской казачий романс «Андалузская ночь» на стихи Вс. Крестовского (1862) – прим. составителей)
Из дневника Людмилы Глебовой:
«Видела во сне Браудо Исайя Александровича (Училась у него когда-то играть на органе, в консерватории). Очень помолодел, таким я его и не помню, в черном костюме. Сказала ему: «Как Вы помолодели, Исайя Александрович», и что позднее пела около 30 лет в церкви. Он удивился: «Вы пели? Вы разве могли ещё и петь?»
Всё-то они хотят, чтобы за них молились.
Помню ещё давно, приснился мне Д. Хармс поэт и пропел или прочёл такие стихи. Как я поняла о себе и о Введенском А.:
«Лампа пляшет и поёт,
В небесах утюг плывёт.
Мы погибли от смешка,
Есть мешок и нет мешка»
(тюрьма?) (оба погибли в тюрьме)
Стихи очень похожи на те, что они писали (культивировали абсурд). Смех в их вещах бывал, это правда, иногда неподобающим, противным – старухи, вываливающиеся из окна и др. У Введенского тоже отец-потец и др. Но для детей они писали славные стихи, очень забавные. Теперь что-то даже собираются печатать из серьёзных стихов. Незачем-бы. Хармс, который и сам любил юродствовать (ходил одно время в цилиндре, таскал во время войны (41 г.) с собой повсюду какие-то немецкие молитвенники, называл себя то Хармсом, то Джармсом, то ещё как-нибудь), собирал вокруг себя всяких чокнутых, неудавшихся писателей, музыкантов, вылавливал их прямо на улицах, в кабачках. Делая вид, что с ними дружит, подначивал их и, конечно, втайне и явно, смеялся над ними, когда они демонстрировали перед ним и его друзьями своё «искусство». По-видимому, пользовался ими как материалом….»