2.20.Самуил Яковлевич Маршак

Самуил Яковлевич Маршак (1887–1964) – поэт, драматург, переводчик, литературный критик. Лауреат Ленинской (1963) и 4-х Сталинских премий (1942, 1946, 1949, 1951).

Руководитель Детского сектора Госиздата, к работе в котором привлек Д.И. Хармса; по мнению Е.Л. Шварца, появление Хармса повлияло на творчество Маршака. Вместе они написали стихотворение «Веселые чижи» (1929, опубликовано в журнале «Чиж» № 1, 1930). У Маршака часто бывали А.И. Порет и Т.Н. Глебова, они познакомили поэта с М.В. Юдиной, которая часто там, по её выражению, «уигрывала» гостей и оставила об этом гостеприимном доме замечательные воспоминания.

Из воспоминаний Алисы Порет:
Он (Д.И. Хармс – прим. составителей) открыл мне веселье, смех, игру, юмор – то, чего мне так долго не доставало. С Хармсом в наш дом пришли крупные специалисты – Введенский, Е. Шварц, Олейников, Зощенко, Маршак, Житков и другие. Они соревновались, как мейстерзингеры, – смеяться было не принято, говорили как будто всерьез, от этого было еще веселее.

Из воспоминаний Марии Юдиной. Создание сборника песен Шуберта:
Порет, Глебова, Хармс и, вероятно, Введенский, кроме многих других поэтов и художников, работали все, помимо своих главных работ, не на заказ, а для создания своего именно искусства, своего творческого пути, в Детгизе, возглавляемом тогда (подробности, так сказать, ведомственные мне неизвестны, но ведь они и несущественны!) Самуилом Яковлевичем Маршаком. Общеизвестно, сколько Самуил Яковлевич совершил для литературы русской, детской и не детской, и для людей, – об этом мне писать незачем. Но Алиса Ивановна и Тата Глебова и ввели меня в поле зрения и в дом Маршака; встреч моих с Самуилом Яковлевичем было не столь уж много, но все они были ярки, своеобразны, насыщенны, поэтичны, теплы, задушевны... Я играла у них в доме, как всегда: я люблю протяженные масштабы, как Ундина «уплакала» принца до смерти, или «всмерть», так и я «уигрывала» своих слушателей в близкой мне домашней обстановке, не стесненная официальной обстановкой «лимитов времени» концерта (гардероб, освещение, транспорт, усталость, «добропорядочность»...), до полусмерти... Играла Баха, Бетховена, неисчислимое количество разных сонат, вариаций, прелюдий и фуг, разную романтическую музыку; слушателей было не столь уж много – семья и близкие друзья Маршака, и всегда Алиса и Тата. <…>

Итак, у Маршака чай пили потом глубокою ночью <…> Самуил Яковлевич в те вечера дома своих стихов не читал; но он отправлялся провожать меня домой, в мое фантастическое (не всегда отапливаемое) жилище на Дворцовой набережной с громадными (некоторыми даже лиловатыми) окнами прямиком на Петропавловскую крепость... Ох, уж это жилище... Сколько было прочитано в нем стихов, докладов на философские темы. [...] Да, так вот шли мы не спеша с Самуилом Яковлевичем по заснеженным пустынным ночным улицам, «очертанья столицы во мгле» шли за нами, мы за ними, тут Самуил Яковлевич читал мне Пушкина, Блейка и Хлебникова. Вспоминаю его чтение «К вельможе» по причине обуревавшей порою Самуила Яковлевича веселости: однажды нам пересек дорогу некий ночной бродяга, пытался нас остановить, говорил невнятицу... «Ферней, ферней, Ферней!» – закричал Маршак своим глуховатым голосом на него – тот в ужасе отшатнулся и побежал. Было это где? У Летнего сада. Чтенье продолжалось, я слушала во все уши; но мне все хотелось спросить его, почему не пишет он «стихов для взрослых», наконец у Троицкого моста я решилась, осмелела, произнесла – напрасно... Самуил Яковлевич загрустил и, помолчав какое-то время, произнес, что сейчас он на этот вопрос и не ответит... А Хлебникова – вскоре явившегося для меня во всем своем загадочном блеске одним из любимейших поэтов – он открывал его мне постепенно, начал со «Слова об Эль» и с «Зангези». Он не ошибся. Именно этой надмирной поэзией, пронизанной, однако, биением пламенного сердца, и можно открыть Велимира Хлебникова человеку другого искусства, чья «вторая душа» – именно поэзия, и именно такая...

Итак, Самуил Яковлевич Маршак иногда посещал меня дома, на Дворцовой набережной, читал мне всякие разные стихи, иногда и свои – детские и переводные, мы вели философские беседы о разных путях жизни, о поисках правды, о смерти; господствовал между нами прозрачный элегический строй, необычайно гармонировавший с тембром голоса Самуила Яковлевича, как бы тембром инструмента viola da gamba; и голос Маршака, и гамба – сумеречны, загадочны, как Млечный Путь, как элегичность Боттичелли, как золотистая атмосфера Рембрандта, как непостижимо печальные взоры некоторых его портретов... Как я была поражена, изумлена и растрогана, увидав «Меланхолию» Дюрера над письменным столом Маршака; но до того наши редкие встречи были вне житейской реальности, что я и не помню – было ли это мое «открытие» в Ленинграде еще или уже в Москве; это не имело значения. Она, тяжеловесная, угловатая, с атрибутами познания бесконечности, Муза Мечты и несбыточности, в – была значима для внутреннего мира поэта и бурного жизненного деятеля; вернее – она предстала предо мной как некий ключ к пониманию моего дорогого, далекого и ласкового друга, ласкового ко всем людям...

Из воспоминаний Бориса Семенова:
Однажды в вагоне дачного поезда Маршак рассказывал мне, как писали они с Даниилом Ивановичем «Веселых чижей». Стихотворение было создано на мотив аллегретто из Седьмой симфонии Бетховена. Этот мотив Хармс любил повторять – вот и появились первые строчки «Жили в квартире сорок четыре», сорок четыре веселых чижа…» Дальше рассказывалось, как чижи занимались хозяйством, музицировали и так далее…

Много написано куплетов комического содержания, в конце концов соавторы стали укладывать пернатых друзей спать и разместили кого куда: «Чиж на кровати, чиж на диване, чиж на карнизе, чиж на скамье…»

Вот и все: чижи мирно спят, наконец можно разогнуть усталые спины. Ха окном глубокая ночь, под столом черновики, папиросные коробки…

Но тут Хармс, уже выйдя в переднюю спящей квартиры Маршака, вдруг тихонечко пропел, воздев палец над головой:

– Лежа в постели, дружно свистели сорок четыре веселых чижа!

Что мог возразить Маршак?! Конечно, такой поворот представился ему замечательным, не могли же уснуть, не насвистевшись вдоволь… Пришлось воротиться к столу – дописывать концовку…

Из рассказов Святозара Шишмана:
ВЕСЁЛЫЕ ЧИЖИ

В первый номер журнала «Чиж» Маршак предложил включить стихотворение о веселых и озорных чижах. <…> Песенка о чижах в день выхода журнала стала известна всем: и ребятам, и взрослым

Естественно, что ни Евгений Шварц, ни Николай Олейников не могли остаться в стороне и не разделить славу друга. И вот однажды, когда было особенно многолюдно в редакционной комнате и пришел Хармс, Николай Макарович отвел его в сторонку и громким шепотом сочувственно спросил:

– А что случилось в сорок четвертой квартире с чижами?
– Что случилось? – переспросил Хармс, не вполне понимая, о чем его спрашивают.
– Как? Ты не знаешь? Говорят, чижи все заболели. Вот послушай:

Жили в квартире
Сорок четыре,
Сорок четыре тщедушных чижа:
Чиж – алкоголик,
Чиж – параноик,
Чиж – шизофреник,
Чиж – симулянт,
Чиж – паралитик,
Чиж – сифилитик,
Чиж – маразматик,
Чиж – идиот.

Хармс побледнел. Шутки – шутками, но такого он от друзей ожидать не мог. Но уже через минуту он присоединился к всеобщему хохоту.