2.15.Иван Иванович Соллертинский

Иван Иванович Соллертинский (1902– 1944) – выдающийся музыковед, критик, историк и теоретик балета, театровед. Лектор, педагог, организатор, общественный деятель. Великолепный оратор. Человек феноменальный по образованности, уму, острословию, памяти, знанию языков. С 1929 г. работал в Ленинградской филармонии (в 1940–1944 гг. – художественный руководитель) и с 1935 г. – в Ленинградской консерватории (с 1939 г. – профессор). Друг Дмитрия Шостаковича и Даниила Хармса, он был частым гостем дома Алисы Порет и Татьяны Глебовой. Часто они встречались и на концертах в филармонии, где он блестящими выступлениями открывал все музыкальные программы.

Из воспоминаний Ираклия Андроникова:
«Это был талантливейший, в ту пору совсем молодой ученый-музыковед, критик, публицист, выдающийся филолог, театровед, историк и теоретик балета, блистательный лектор, человек феноменальный по образованности, по уму, острословию, памяти – профессор консерватории, преподававший, кроме того, и в Театральном институте, и в Хореографическом училище, и в Институте истории искусств, где, между прочим, на словесном отделении он читал курсы логики и психологии, а другое отделение посещал как студент. А получая положенную ему преподавательскую зарплату, в финансовой ведомости расписывался иногда как бы ошибкою по-японски, по-арабски или по-гречески: невинная шутка человека, знавшего двадцать шесть иностранных языков и сто диалектов!

 Память у него была просто непостижимая. Если перед ним открывали книгу, которой он никогда до этого не читал и даже видеть не мог, – он, мельком взглянув на страницы, бегло перелистав их, возвращал, говоря: "Проверь". И какую бы страницу ему ни назвали, – произносил наизусть! Ну, если и ошибался порою, то в мелочах. Не удивительно, что он любил викторины, из которых всегда выходил победителем.

– Напомни, пожалуйста, – говорил он с быстротой пулемета голосом несколько хрипловатым и ломким, преувеличенно четко артикулируя, – напомни, если тебе нетрудно, что напечатано внизу двести двенадцатой страницы второго тома собрания сочинений Николая Васильевича Гоголя и последнем издании ОГИЗа?

 –Ты что, смеешься, Иван Иванович? – отвечали ему.– Кто может с тобой тягаться? Впрочем, сомнительно, чтобы ты сам знал наизусть страницы во всех томах Гоголя. Двести двенадцатую во втором томе ты, может быть, помнишь. Но уж в третьем томе двести двенадцатую тоже, наверно, не назовешь?!

– Прости меня! – выпаливал Иван Иванович. – Одну минуту... Как раз!..

 Да-да!.. Вот точный текст: "Хвала вам, художник, виват, Андрей Петрович (рецензент, как видимо, любил фами...

 – Прости, Иван Иванович. А что такое "фами"?

 – "Фами", – отвечал он небрежно, как будто это было в порядке вещей,– "фами" – это первая половина слова "фамильярность". Только "льярность" идет уже на двести тринадцатой!

 Те, кто любит и знает искусство, помнят Соллертинского и будут помнить его всегда – я уже не говорю о его друзьях, говорю о читателях! Без него нельзя представить себе художественную жизнь Ленинграда 20-х – начала 40-х годов и особенно филармонию, с которой он связал свое имя и свой талант и где проработал пятнадцать лет. Начав с должности лектора, он стал консультантом, потом заведовал репертуаром и, наконец, был назначен художественным руководителем этого великолепного учреждения, которое в высокой степени обязано Соллертинскому, ибо он воспитывал вкус публики ко всему новому и прекрасному, направлял репертуар филармонии, самолично чуть ли не две тысячи раз произнес вступительные слова перед концертами – в зале филармонии и на предприятиях, куда выезжал вместе с оркестром.

 Его слышали все, кто бывал в филармонии. Он был красноречив, увлекателен, выступление его были доступны и производили огромное впечатление своей остротою и новизной».

 Михаил Друскин:
 «В юношеские годы Соллертинский внес в записную тетрадь изречение Александра Блока: «Новое всегда тревожно и беспокойно. Тот, кто поймет, что смысл человеческой жизни заключается в беспокойстве и тревоге, тот перестанет быть обывателем». Это изречение словно эпиграф к жизни Ивана Ивановича Соллертинского. Он всегда был охвачен творческим беспокойством. <…> Соллертинский без остатка предавался тому, над чем работал, будь то большое или малое дело. Преисполненный высоких культурных запросов, он ощущал себя накрепко связанным со всем земным, чем определяется каждодневность бытия, не чурался житейской суеты, не мыслил своего существования иначе как в гуще событий и был не сторонним их наблюдателем, а кровно заинтересованным соучастником. <…> Уменье радоваться тому, что делал, удивительный дар И.И. Соллертинского. Радость при встрече с друзьями, с книгой, аудиторией, причем любой – филармонической, вузовской, профессиональной или любительской. Он всюду и со всеми (с кем хотел) находил общий язык. Щедрый в общении, он нуждался в нем. Многое давая людям, с еще большей страстью отдавался работе».

Из воспоминаний Алисы Порет:
 «Когда мы собирались по вечерам, мы любили играть в «разрезы». Всем раздавались бумажки и карандаши, назывался какой-то всем знакомый человек. Надо было мысленно сделать разрез по его талии и написать на бумаге, чем он набит. <…> Про Соллертинского единодушно все написали: соты, начиненные цифрами, знаками, выдержками, буквами, или соты, начиненные фаршем из книг на 17 языках…»

Из воспоминаний Алисы Порет. Из рассказов «Подарки»:
«Мы с Хармсом были за городом. Он проводил меня домой, и мама оставила его обедать. За столом я увидела, что из его рукава выполз какой-то зеленый жук. Мы все стали его рассматривать, и мама сказала – это лесной клоп.

 Достали зоологию – оказалось, что верно, и что принесенный в дом охотно скрещивается с домашними клопами и дает очень крупное потомство.

 Даниил Иванович высыпал спички и спрятал его в коробок.
 – Дайте, я выброшу, – сказала я.
 – Спасибо, не трудитесь, я сам.

 Когда мама вышла из комнаты, он таинственно прошептал мне, что у него есть идея, как с ним поступить… К концу обеда я обнаружила еще одного у него на плече.

 – Умоляю, не уроните, – просил Хармс, и мы загнали второго пленника в спичечную коробку.

 – Выручите меня, – сказал Хармс, – сегодня день рождения Ивана Ивановича Соллертинского, и я не знаю, что ему подарить. Дайте какой-нибудь ваш рисуночек – я закантую – он будет в восторге.

 Я нашла что-то, и он ушел, сияя, без конца благодаря, целуя мне руки и кланяясь.
 Через пару недель у меня был вечер, было много народа. Пришли и Хармс с Соллертинским.

– Как Вы живете, – спросила я Ив. Ивановича. – Вы так давно у меня не были.
 – Ужжасно – я гибну – у нас появились полчища клопов огромного размера – с божью коровку, представьте себе. Самое трагическое, что только что был ремонт. Отвратительно – какой-то позор – ужаасно… Откуда они?

 Хармс с интересом смотрел на И.И., долго возился с трубкой, выбивал ее, чистил и снова закуривал. На меня не взглянул ни разу. Когда сели пить чай, я разлила всем, а любимую, личную его чашку подала Соллертинскому. Хармс позеленел – и исчез.

 И.И.: – Да, благодарю Вас за подарок – я Вашу картинку повесил у себя над кроватью. Большое спасибо!!»

 (Стоит сделать замечание по поводу или «достоверности» рассказа А.И. Порет, или повода, придуманного Д.И. Хармсом: день рождения Соллертинского, как известно, 3 декабря, зимой, и непонятно, где в это время года Хармс и Порет нашли «лесных клопов»… Но несмотря на этот факт, злая шутка Хармса подтверждает и степень доверия между этими людьми, и тот факт, что Иван Иванович часто бывал гостем дома художниц – прим. составителей).