3.2.Дом М. В. Юдиной
Дворцовая набережная, д. 30, кв. 7
Из воспоминаний Татьяны Глебовой о Марии Юдиной:
В квартире на набережной было много окон и балкон в самой большой комнате. Посреди комнаты – рояль. На стенах записки с любимыми стихами и две картинки <…> Эта комната изображена на картине, которую мы написали вдвоём с Алисой Порет. Фрагменты этой картины сохранились после блокады у меня… <…>
Когда Мария Веньяминовна переезжала в Москву, изгнанная из Ленинградской консерватории за религиозные убеждения, некоторое время комната на Набережной Невы оставалась за ней. Приезжая давать концерты, она останавливалась в этой квартире. Раз Мария Веньяминовна попросила меня зайти к ней перед отъездом в Москву. В полумраке большой комнаты Мария Веньяминовна укладывала свой большой чемодан. Я попробовала его поднять и ужаснулась – такой он был тяжелый.
«Что это у вас такое тяжелое?»
«А это камни, мои друзья геологи дарят их мне. Вы посмотрите, какие они красивые!»
И она стала вынимать из чемодана и любоваться действительно красивыми камнями. В чемодане были еще и книги, и другие любимые предметы, без которых Мария Веньяминовна никуда не ездила.
Из воспоминаний Марии Юдиной. Несколько слов о покойном драгоценном художнике Владимире Владимировиче Софроницком:
В 30-е годы мы тоже, увы, редко встречались, но ярко запомнились три встречи: первая – однажды поздно вечером, почти ночью, посетили меня Мейерхольды – Всеволод Эмильевич и Зинаида Николаевна – с Владимиром Владимировичем Софроницким. Владимир Владимирович был в некоем бурном состоянии духа и сразу оторвал ручку плохо закрывавшейся двери моего жилища на Дворцовой набережной; жилище было не топлено, к чаю ничего не было (время для меня сложилось трудное), но мы все четверо были безмерно рады друг другу, каждый рассказывал о себе, своих постановках, концертах, надеждах и катастрофах. За окнами блестела Нева во льду, на нас участливо глядели громадные зимние созвездия. <…> То была одна из фантастических встреч меж нами, людьми, нелицемерно преданными искусству...
Из воспоминаний Марии Юдиной. Создание сборника песен Шуберта:
Самуил Яковлевич в те вечера дома своих стихов не читал; но он отправлялся провожать меня домой, в мое фантастическое (не всегда отапливаемое) жилище на Дворцовой набережной с громадными (некоторыми даже лиловатыми) окнами прямиком на Петропавловскую крепость... Ох, уж это жилище... Сколько было прочитано в нем стихов, докладов на философские темы. <...> Да, так вот шли мы не спеша с Самуилом Яковлевичем по заснеженным пустынным ночным улицам, «очертанья столицы во мгле» шли за нами, мы за ними, тут Самуил Яковлевич читал мне Пушкина, Блейка и Хлебникова. Вспоминаю его чтение «К вельможе» по причине обуревавшей порою Самуила Яковлевича веселости: однажды нам пересек дорогу некий ночной бродяга, пытался нас остановить, говорил невнятицу... «Ферней, ферней, Ферней!» – закричал Маршак своим глуховатым голосом на него – тот в ужасе отшатнулся и побежал. Было это где? У Летнего сада. Чтенье продолжалось, я слушала во все уши; но мне все хотелось спросить его, почему не пишет он «стихов для взрослых», наконец у Троицкого моста я решилась, осмелела, произнесла – напрасно... Самуил Яковлевич загрустил и, помолчав какое-то время, произнес, что сейчас он на этот вопрос и не ответит... <…>
Итак, Самуил Яковлевич Маршак иногда посещал меня дома, на Дворцовой набережной, читал мне всякие разные стихи, иногда и свои – детские и переводные, мы вели философские беседы о разных путях жизни, о поисках правды, о смерти; господствовал между нами прозрачный элегический строй, необычайно гармонировавший с тембром голоса Самуила Яковлевича, как бы тембром инструмента viola da gamba; и голос Маршака, и гамба – сумеречны, загадочны, как Млечный Путь, как элегичность Боттичелли, как золотистая атмосфера Рембрандта, как непостижимо печальные взоры некоторых его портретов... Как я была поражена, изумлена и растрогана, увидав «Меланхолию» Дюрера над письменным столом Маршака; но до того наши редкие встречи были вне житейской реальности, что я и не помню – было ли это мое «открытие» в Ленинграде еще или уже в Москве; это не имело значения. Она, тяжеловесная, угловатая, с атрибутами познания бесконечности, Муза Мечты и несбыточности, в – была значима для внутреннего мира поэта и бурного жизненного деятеля; вернее – она предстала предо мной как некий ключ к пониманию моего дорогого, далекого и ласкового друга, ласкового ко всем людям...