3.10.Дом печати

Набережная Фонтанки, д. 21

Дом печати – активный центр художественной жизни Ленинграда второй половины 1920-х годов. Он занимал особняк на Фонтанке, поблизости от многолюдного Невского. Двери этого учреждения — шумного конгломерата редакций, секций, месткомов, вечернего университета и дневного техникума — не закрывались с утра до позднего вечера. В залах и комнатах Дома печати время от времени загорались творческие дискуссии, обсуждались проблемы «левого» искусства, рьяным пропагандистом которого была дирекция Дома.

Особые споры вызвали одно за другим появившиеся на свет три детища Дома печати: его театр, студия художников-филоновцев и группа молодых поэтов и прозаиков.

Театром руководил Игорь Терентьев. В Доме печати им был поставлен гоголевский «Ревизор», балаганно-сатирическое представление, переполошившее театральную критику Ленинграда.

Оформляли спектакль ученики П.Н. Филонова. Штаб-квартира «Мастеров аналитического искусства» (МАИ) находилась в этом же Доме. В апреле 1927 года в день премьеры «Ревизора» в его залах открылась большая отчетная выставка полотен филоновцев.

В начале 1928 года в театральном зале Дома печати выступила новая группа – ОБЭРИУ (Объединение реального искусства). Обэриутами 24 января 1928 года был устроен знаменитый вечер «Три левых часа». В группу вошли Игорь Вахтеров, Александр Введенский. Константин Вагинов, Николай Заболоцкий, Борис Левин, Даниил Хармс.

Из воспоминаний Татьяны Глебовой:
В конце 1926, в начале 27-го года директором Дома печати был Николай Павлович Баскаков, человек замечательный, пытавшийся в стенах Дома печати насаждать и давать свободное поле всему новому в искусстве. Он заказал школе Филонова, с Павлом Николаевичем во главе, украсить живописью залы Дома печати. К тому же надо было оформить спектакль «Ревизор», который ставил режиссер Терентьев со своей группой. <…> Срок окончания всей работы был очень короткий, и при нашем способе работы немыслимо было бы покрыть краской такие огромные холсты.

Павлу Николаевичу удалось растянуть срок до четырех месяцев <…> Он, себя не жалея, работал на холстах у всех непоспевающих товарищей, а их было много. Домой он не ходил, ночью работал почти до утра, утром вставал первым. <…> Мы с Порет уходили домой спать в 1 час ночи, а приходили к 9 утра. Пока все спали, мы уже сидели за работой <…>

Работа в Доме печати была для нас академией. МЫ были охвачены энтузиазмом и верой в правильность и единственность нашего пути. <…>

Мы были убеждены, что делаем важное дело. Вот примеры: у Порет случилось несчастье – умер муж, А.М. Паппе, но она почти не пропуская, приходила и упорно писала картину, хотя на палитру то и дело капали слезы. Я была слабого здоровья, у меня находили начало туберкулеза. В Длме печати я с девяти утра до часа ночи работала в душной комнате, по улицам шла только домой и из дома, днем не спала, ночью спала как убитая и к весне оказалась совершенно здорова. <…>

Ни Павел Николаевич, ни мы, его ученики, не могли рассчитывать на глубокое и настоящее понимание нашего искусства, слишком оно было необычно и шло вразрез с современными новаторскими течениями. <…>

После открытия Дома печати, в Павлу Николаевичу повалило много новых учеников. Дом печати дал помещение, в котором они поставили холсты и писали, а мы, старые ученики, разбрелись писать по домам и приходили в Дом печати для обсуждения работ. <…>

Так было до ареста Баскакова. После катастрофы с Баскаковым все культурные начинания распались. Вскоре Дом печати переехал в другое помещение, а наши холсты мы разобрали по домам и собирались у Павла Николаевича.

Наш коллектив после работы в Доме печати был утвержден как легальная художественная группа.

Красная газета. 1927. 5 мая. №118
Общественно-политический гротеск с уклоном в патологическую анатомию – вот наиболее точное определение того, что выставила в Доме печати «Школа Филонова». В этих полужанровых, полусимволических картинах, кошмарных, как галлюцинации помешанных, есть признаки фантастической любви к живописи.

Из воспоминаний Павла Кондратьева:
<…> Например, в Доме печати было не так много удобного места для работы, иной раз приходилось работать в темном коридоре и просто с электрической лампочкой. Она висела тут же рядом с тем местом, над которым ты работал, и постепенно при переходе к другому куску – так же и лампу вешал. Этот принцип, между прочим, правильный. Потому что у него получался принцип «сделанности» во всех работах, при любом освещении.

Из воспоминаний Бориса Семенова:
Мне даже посчастливилось когда-то попасть на вечер «обереутов». Шел 1929 год (Б.Ф. Семенов ошибается. Вечер ОБЭРИУ «Три левых часа» состоялся 24 января 1928 года – прим. составителей). Я был еще подростком, Мой старший друг и просветитель Вася Ульянов повел меня в Дом печати. Одет я был неподходяще — брюки с оттопыренными коленками, серая рубашка... Однако стремление увидеть настоящих поэтов пересилило все. Пройдя анфиладу раззолоченных гостиных, мы очутились в зале, где собралось человек полтораста слушателей рабфаковского возраста. Нельзя сказать, что здесь царила тишина. В задних рядах кто-то посмеивался, аплодисменты сопровождались свистом.

В полумраке сцены высился платяной шкаф, возле которого прохаживался человек в плаще и цилиндре, С трубкой в зубах —Даниил Хармс. Он читал стихи, разделяя строфы паузами, пускал в зал кольца трубочного дыма. Из-за кулисы выглядывал пожарный в медной каске, вызывая оживление и аплодисменты.

В кратких перерывах публика шумела.

Стихи звучали необычно остро. Содержание их несколько пугало, но странные слова были плотно сжаты в кулак, и впечатление создавалось достаточно яркое. Хотелось слушать, что будет дальше. Литературный вечер вел миниатюрный Вольф Эрлих, поэт, не принадлежавший к обереутам, и было заметно, что, представляя публике выступающих, сам он остается на нейтральных позициях.

Когда Хармс кончил читать, дверцы шкафа раскрылись и оттуда появился замотанный шарфом Александр Иванович Введенский, со свитком в руке. Развернув свой папирус, он принялся за чтение. Тем временем Хармс оказался на шкафу и продолжал пускать в воздух дымовые вавилоны.

У Введенского был рокочущий голос. Читал он очень торжественно, на одной ноте. Его чтение увлекало не то чтобы значительностью содержания, а скорее невероятным сплавом лирического и заумного. Прекрасные женщины летали по воздуху, свистели зеленые бобы, а певчие птицы преображались в чоботы...

С высоты шкафа монотонно звучали окончания строк, повторяемые Хармсом... Вечер обереутов привел меня в возбуждение. Назавтра я пытался показать и рассказать услышанное своим близким, но натыкался на хмыканье и насмешки.

Красная газета. 1928. 25 января. №24
Вчера в Доме печати происходило нечто непечатное. Насколько развязны были Обэриуты, настолько фривольна была публика. Свист, шиканье, выкрики, вольный обмен мнениями с выступающими.

– Сейчас я прочитаю два стихотворения, - заявляет Обэриут

– Одно! – умоляюще стонет кто-то в зале

– Нет, два. Первое длинное и второе короткое.

– Читайте только второе.

Но Обэриуты безжалостны: раз начав, они доводят дело до неблагополучного конца.